Все о искусстве

Пасха, Светлое Воскресение Христово, тема возрождения в новой, лучшей жизни, воскрешения души и нравственного обновления всегда занимала в творчестве российских писателей особое место. Обращаясь к духовной природе пасхального торжества, литераторы размышляли о добре и милосердии, любви и всепрощении. Иван Шмелёв в своём замечательном романе «Лето Господне» описал любимый православный праздник через призму детского восприятия; Иван Бунин соединил образ Пасхи с образом национального возрождения; по воле Фёдора Достоевского именно в пасхальные дни происходит нравственное воскрешение Родиона Раскольникова в «Преступлении и наказании».

А что происходило с самими литераторами в светлые пасхальные дни?

Государственный чиновник и поэт Гаврила Романович Державин ощутил «первое вдохновение или мысль» к написанию оды «Бог» в 1780 году. В тот момент он «быв у всенощной в Светлое Воскресение в дворцовой церкви Зимнего, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу», читаем мы в издании «Записки Гавриила Романовича Державина. 1743–1812», доступном на портале Президентской библиотеки.
«О ты, пространством бесконечный, / Живый в движеньи вещества, / Теченьем времени предвечный, / Без лиц, в трёх лицах Божества!..» Долгое время это были единственные строки державинской оды. Неизвестно, вспоминал ли Державин в то Светлое воскресенье давнее семейное предание, но оно бытовало среди родственников поэта, о нём знали друзья: как пишет известный русский поэт В. Ф. Ходасевич, когда Державину ещё и году не было, «появилась на небе большая комета с хвостом о шести лучах. На неё указали младенцу, и он вымолвил первое в своей жизни слово „Бог!“».
Свою оду Державин назвал так же. Закончить её на Пасхальной неделе поэт не смог «из-за занятости по службе», домашних и светских забот… Он не раз пытался к начатой оде вернуться, но ничего не выходило: очень высокую творческую задачу поставил Державин перед собой первыми строками, а каждодневные житейские и государственные хлопоты забирали слишком много нервной и душевной энергии.

А тема не отпускала. И однажды пришло озарение. Случилось это четыре года спустя. Гаврила Романович выехал, «побуждаем внутренним чувством», проведать своё поместье. В пути, где-то за Ямбургом, он остро ощутил, как тянутся к перу пальцы… В Нарве Державин остановился, не писать «Бога» он уже не мог. У какой-то незнакомой старушки «нанял маленький покой», заперся, несколько суток прожил затворником. Работал, творил, не различая дня и ночи… «Твоё творение я, Создатель! / Твоей премудрости я тварь, / Источник жизни, благ податель, / Душа души моей и царь! / Твоей то правде нужно было, / Чтоб смертну бездну преходило / Моё бессмертно бытие; / Чтоб дух мой в смертность облачился / И чтоб чрез смерть я возвратился, / Отец! – в бессмертие твое…»

Ода «Бог», пришедшая к поэту в пасхальную ночь, – одна из вершин державинского творчества. Владислав Ходасевич отмечал: «Не все её строчки сделаны из одинаково драгоценного материала, но все равновесны и одинаково наполнены». Ода «Бог» – первое из всех произведений русской литературы, получившее почти сразу же мировую известность. Она была переведена на английский, испанский, итальянский, польский, чешский, греческий, латинский, шведский, японский языки. Существует не менее пятнадцати французских, восемь немецких переводов. Так многоязычный мир впервые познакомился со стихами русского поэта – державинской одой о величии Божием… Полный текст бессмертной оды вы можете найти на портале Президентской библиотеке в издании Императорской Академии наук 1864 года «Сочинения Державина: с объяснительными примечаниями [и предисловием] Я. Грота».

…На торжественном пасхальном богослужении в 1835 году Пушкин был в той самой дворцовой церкви Зимнего, где на Всенощной перед Светлым воскресеньем Державина осенили первые строки оды «Бог». На календаре – 7 апреля. В этот же день, так, по крайней мере, утверждают «Примечания к собранию сочинений» поэта, Пушкин написал стихотворение «Полководец». Видимо, после службы он ещё раз посетил в Зимнем галерею 1812 года. «Толпою тесною художник» поместил сюда начальников народных сил. Как всегда, остановился перед портретом Барклая де Толли. Для Пушкина Барклай – герой, взявший на себя всю ответственность за отступление в 1812 году, представив своему бессмертному преемнику – Кутузову – «славу отпора, побед и полного торжества». «Неужели же мы должны быть неблагодарны к заслугам Барклая, потому что Кутузов велик?..» – вопрошал поэт.

Пушкин называл своё стихотворение «несколькими грустными размышлениями» о заслуженном полководце. Но оно куда крупнее, философичнее. Оно – о человеке, в русле гениальной державинской строки из оды «Бог»: «Я царь – я раб, я червь – я Бог». Оно – о нас с вами, хотел или не хотел этого Пушкин в Светлое воскресенье 1835 года.

«О люди! жалкий род, достойный слёз и смеха! / Жрецы минутного, поклонники успеха! / Как часто мимо вас проходит человек, / Над кем ругается слепой и буйный век, / Но чей высокий лик в грядущем поколенье / Поэта приведёт в восторг и умиленье…»

И ещё одно свидетельство современника поэта из книги В. В. Вересаева «Пушкин в жизни», связанное с отношением А. С. Пушкина к великому празднику Пасхи. Как рассказывал Александр Раевский, Пушкин ещё совсем молодым человеком, будучи в Одессе, «не пропускал никогда… заутрени на Светлое Воскресенье и звал всегда товарищей „услышать голос русского народа“ (в ответ на христосование священника „воистину воскресе“)».

*****

«Хотя до праздника Воскресенья Христова остается ещё три с половиною недели, но я заранее вас поздравляю, добрый и почтенный друг мой Надежда Николаевна… На днях я еду отсюда в Штутгардт, с тем чтобы там в русской церкве нашей говеть и встретить Пасху. Вы можете быть уверены, что я буду молиться и за вас, как, без сомнения, вы будете молиться обо мне, и что после провозглашения „Христос воскресе“ пошлём взаимно друг другу наши душевные и братские лобзания…» – писал Н. В. Гоголь из Ниццы в марте 1844 года Надежде Николаевне Шереметевой, тётке поэта Ф. И. Тютчева и своему другу, которую он почитал «духовной матерью».

Переписка с Н. Н. Ш., как обозначал адресата писатель, опубликована в издании «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные по воспоминаниям его друзей и знакомых и из его собственных писем» 1856 года, с которым можно ознакомиться на портале Президентской библиотеки.

«…И похоже это на правду? Всё похоже на правду, всё может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость и ничего не отдаёт назад и обратно!»

Эти строки московская литературная элита впервые услышала от Гоголя в том же 1844 году, 17 апреля, в Страстную субботу. Перед самой заутреней Светлого воскресенья он прочёл в Москве в маленьком кабинете Сергея Аксакова шестую главу «Мёртвых душ», «в которой создание Плюшкина привело всех в великий восторг». После чтения все собравшиеся отправились в Кремль, чтобы услышать первый пасхальный удар колокола Ивана Великого. После заутрени похристосовались с Гоголем… Один из компании, Панов, «пришёл в упоение и тут же решился пожертвовать всеми своими расчётами и ехать вместе с Гоголем в Италию… чему Гоголь очень обрадовался».

А ещё один из первых слушателей шестой главы «Мёртвых душ», Аксаков, вспоминал, что в том же 1844 году «перед святой неделей приехала мать Гоголя с его меньшой сестрой. Взглянув на Марью Ивановну (так зовут мать Гоголя) и поговоря с ней несколько минут от души, можно было понять, что у такой женщины мог родиться такой сын. Это было доброе, нежное, любящее существо, полное эстетического чувства, с лёгким оттенком самого кроткого юмора». Обо всём этом можно узнать, «полистав» «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные по воспоминаниям его друзей и знакомых и из его собственных писем».

В этом же сборнике есть такое свидетельство современника писателя: «На страстной неделе Гоголь говел… Он становился обыкновенно поотдаль от других и до такой степени бывал погружён в молитву, что, казалось, не замечал никого вокруг себя».

День же Пасхи Гоголь любил искренне, истово. В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» 1847 года, которая также представлена на портале Президентской библиотеки, есть глава «Светлое Воскресение», полная глубочайших размышлений об этом христианском празднике: «В нашем человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, – те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, – он чувствует грусть. <…> Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье „Христос воскрес!“, которое заменяет в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который только раздаётся у нас…»

* * * * *

Достоевский уезжал из Петербурга в Страстную пятницу, 14 апреля 1867 года. «День был весёлый и ясный, – вспоминала его жена Анна Григорьевна, – в два часа (на следующий день) приехали в Вильно, остановились в гостинице Гана на Большой улице… пошли осматривать город. Страстная суббота, поэтому в городе большое движение. Все приготовляются к празднику, по улицам встречаются с куличами и бабами».

Достоевские пришли в недостроенную церковь Николая Чудотворца. Затем зашли в костёл. Поклонились плащанице. А ночью, без четверти два, с Фёдором Михайловичем случился эпилептический припадок. На этот раз сильный, не отпускал пятнадцать минут… Утром разговелись творогом, куличом, яйцами и уехали в Берлин. Оттуда – в Дрезден. «Уезжал я тогда (из России) со смертью в душе. Один, без материала, с юным созданием, которое с наивной радостью стремилось разделить со мною странническую жизнь», – писал Ф. М. Достоевский А. Н. Майкову 16 (28) августа 1867 года из Женевы.

Это был не отъезд, а бегство! От болезни, от невыносимого «нервного и мозгового напряжения», вызванного творческой усталостью, от кредиторов, которые ждать больше не хотели. Некоторые векселя были давно просрочены, и писателю грозило заключение в Дом содержания неисправных должников. В просторечии он назывался тарасовской кутузкой, или тарасовской ямой, потому что размещался в доме Тарасова в первой роте Измайловского полка.

«Оно, положим, – рассуждал в том же письме Майкову Достоевский, – долговое отделение (говорю не для красы и для словца), с одной стороны, было бы мне очень полезно: действительность, материал, второй „Мёртвый дом“ – одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал бы я душное лето в доме Тарасова?»

Эти строки потрясают. Будто монолог принца Гамлета перенесён в будни беззащитного петербургского обывателя. А он, обыватель, успел к тому времени опубликовать, помимо прочего, гениальный роман «Преступление и наказание».

Не было, слава богу, тарасовской ямы… Всю Пасхальную неделю Достоевские каждый день приходили в Дрезденскую картинную галерею, часами простаивали у «Сикстинской мадонны» Рафаэля. «Федя находит скорбь в улыбке Мадонны», – записывает в дневник его молодая жена. Каждый раз останавливались перед картиной Тициана «Динарий кесаря». «Фёдор Михайлович подолгу стоял не отводя глаз от гениального изображения Спасителя», – отмечает в «Воспоминаниях» А. Г. Достоевская. Наслаждались полотном Мурильо «Мария с младенцем».

…Достоевский выехал за границу с идеей романа. Ещё не было написано ни строчки – они лягут на бумагу лишь в сентябре. Шедевры на библейские темы помогали уже в апреле, на Пасхальной неделе. Помогали не только душе, но и творческому воображению. Главным героем романа станет князь Мышкин, которого за нравственные его идеалы, отношение к жизни и убеждения Достоевский назовёт князем Христом.

Материалы о жизни и творчестве великого писателя, философа и публициста собраны на портале Президентской библиотеки в коллекции «Мир Достоевского».

* * * * *

«…Нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь мне и Вам мешает красть, оскорблять, лгать и прочее… Ни подвигов, ни подлостей – такой же я, как большинство; грехов много, но с нравственностью мы квиты, так как за эти грехи я с лихвой плачу теми неудобствами, какие они влекут за собой… Выеду я после святой недели», – писал о своей поездке на Сахалин Антон Павлович Чехов И. Л. Леонтьеву-Щеглову 22 марта, незадолго до Пасхи, в 1890 году. Во имя и по законам той нравственности, которой нет на земле альтернативы. Наверное, он уехал бы и на Святой, но до Перми нужно добираться пароходом, а Кама вскрывалась обычно после 10 апреля. Никто Антона Павловича в такую даль не звал и не гнал. Более того, он ехал на Сахалин, уверенный, что «поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку».

Тогда – зачем? «После Австралии Сахалин – это единственное место, где можно изучать колонизацию преступников. <…> Сахалин – это место невыносимых страданий, на какие только способен человек, вольный и подневольный… Прославленные 60-е годы не сделали ничего для больных и заключённых, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации», – напишет он Суворину спустя девять лет. Эти слова приводятся в «Биографическом наброске» А. А. Измайлова, ознакомиться с которым можно на портале Президентской библиотеки.

Чехов не нарушил заповеди. Москва. Пермь, Тюмень, Томск. Иркутск, Сахалин… Он преодолеет 11 тысяч вёрст – то повозкой, то лодкой. Дождь, бездорожье, холод. Половодье Иртыша и Оби, душные ночи на почтовых станциях. Всё это было в пути.

А на Сахалине Чехов, врач, прекрасно осведомлённый о собственном далеко не крепком здоровье, на протяжении трёх месяцев ежедневно будет вставать в пять утра и до позднего вечера работать «в сильном напряжении от мысли, что многое ещё не сделано». Он объездил все поселения, заходил во все избы… В одиночку Чехов провёл перепись сахалинского населения, своею рукой заполнил десять тысяч статистических карточек, каждая из которых содержала двенадцать вопросов.

Ф. Кони, воспоминания которого о Чехове приведены в сборнике «А. П. Чехов: затерянные произведения. Неизданные письма. Воспоминания. Библиография» – с ними можно ознакомиться на портале Президентской библиотеки, – писал: «Он предпринял тяжёлое путешествие, сопряжённое с массой испытаний, тревог и опасностей, отразившихся гибельно на его здоровье. Результат этого путешествия – его книга о Сахалине – носит на себе печать беспощадной траты автором времени и сил. В ней, за строгой формой и деловитостью тона, за множеством фактических и цифровых данных, чувствуется опечаленное и негодующее сердце писателя».

Слова «совершил подвиг» как-то не подходят к Чехову, не вяжутся с его обликом. Но других, пожалуй, не отыщешь…. Свершение начнётся после Святой… А пока Чехов дочитывает последние страницы из «многопудья» экономической, юридической, географической, исторической литературы, намеченной для «книжного освоения» Сахалина и островных проблем, пишет письма. «Христос воскрес, милый Роман Романович! Поздравляю тебя и всех твоих и праздником и от души желаю счастья… На Фоминой неделе я удаляюсь из прекрасных здешних мест…» «Христос воскрес, добрейший Николай Александрович… Скоро я отправляюсь в путь. Жду вскрытия Камы. На Сахалине я проживу не меньше двух месяцев». «Христос воскрес, Александр Сергеевич. Поздравляю Вас, голубчик…. Скоро буду делать прощальные визиты…»